Когда-то май был знакомым. Родным. Когда-то он был её частью. Май – как день её первой встречи с этим миром.
Когда отец хлопал по коленям, это означало, что жизнь снова продолжается. Какими долгами они не были бы обременены, он всегда находил время, чтобы улыбнуться. И назвать её дочкой. Не Эвелин. Не Евой. Не младшей Хилл. Дочкой.
И она так скучает по времени, когда для того, чтобы все снова стало хорошо, достаточно было просто поцеловать в щеку и напомнить, как сильно она его любит. Она скучает. Так скучает.

Время – как бесконечная лунная тропа. Время – как жуткий жернов. Как страшная сказка. И она зовет на помощь из кухни: от нее снова убежало молоко, как когда-то убежала мать, убежали мечты и стремления; она была такой бессильной. Такой по-детски хрупкой, что в нее можно было влюбиться за одни только глаза, ведь она считала, что большим она не обладает.
В дни, когда совесть была чистой.
Она, наверное, любила жизнь. Наверное, бывала счастливой, иногда так по девчачьи влюблялась в старшеклассников, ухаживала за Баст – маленькой и глупой кошкой, стабильно приносящей котят каждые три-четыре месяца, которых приходилось разносить по всему округу в попытке найти хозяев. Она всегда была хорошей девочкой. Всегда.
Потом в её жизни случилась скупая на необходимые знания женская школа. Обучение, которое стоило её отцу долговой ямы и каждодневной работы с утра до ночи. Там её учили делать реверансы; ей рассказывали о том, что не следует кокетливо отставлять мизинец, а чашку нужно держать тремя пальцами и лишь подушечкой большого едва придерживать ручку. И, Боже упаси, никогда не смейте брать чайную чашку левой рукой. Ей говорили, что блюдце не нужно поднимать, если стол достаточно высок. Её учили не отмахиваться от ос или пчел во время их жеманных прогулок по саду и делать вид, что она и не заметила вовсе хорошей шутки, потому и не засмеялась. Её учили быть леди. Её воспитывали так, будто она создана для бесконечной вереницы торжественных приемов, для питья холодного чая на веранде, для светских бесед, где единственными её словами будут «Здравствуйте, как я рада Вас видеть» или «Как поживает Ваша матушка?». В реальности все обстояло по-другому. иначе, что она вообще с трудом допускала возможность посещения таких мероприятий. Она не думала даже, что ей когда-то удостоится чести справиться о здоровье чьей-то там матушки.
И вот она склоняет голову и молится взаправду, пока Виктория тычет её в бок и предлагает, улучив момент, высыпать всю солонку в стакан к дуре Маргарет:
– Давай, она заслужила. Она вчера сказала, что я тупая дрянь, черт возьми.
Виктория экспрессивно откидывает по столу вилку и капризно топает ногой в деревянный пол. Её светлые волосы собраны в незамысловатую прическу. Заколкой, которая, наверное, стоит больше, чем весь худой чемодан Хилл. Или это слишком утрированно.
– Давай про черта в другом месте. Здесь к Богу обычно обращаются.
– Ив, твоя проблема в том, что ты не хочешь замечать очевидного. Я всегда действую по факту. И я не пытаюсь делать вещи сложнее, чем они есть. Поэтому я хочу, чтобы она заплатила.
И она хватает со стола подставку с перечницей и солонкой, уже раскручивает крышку и с вызовом смотрит на Эвелин, подругу, которая вот-вот перестанет таковой быть, ибо она уже тянет к ней руку, чтобы не позволить совершить задуманное.
– Это перебор!
Кричит она в пустой столовой, куда остальные девочки подтянутся после дневной проповеди в соседней церкви.
– Твои ляжки это перебор, а я устала бороться с твоей гребаной набожностью!
Виктория зла. Её щеки багровеют, а лоб напрягается, сминая кожу в мягких мимических морщинках. Она, пользуясь своей привилегией высокого роста, вытягивает руку вверх, но это не мешает Эвелин в сердцах дать ей пощечину и, развернувшись, засеменить к выходу из школьной столовой.
– Ты никому не нужная, забитая жизнью идиотка! Я убила на тебя год, а тебе хоть бы хны.
Когда подоспеют остальные, от их вечно выглаженных и аккуратно заправленных под пояс рубашек останутся лохмотья, похожие на половые тряпки, а сама Хилл ещё долго с ложной гордостью будет носить темный синяк на скуле, глубокую царапину на подбородке.
Виктория уедет в Теннеси, или откуда там она обещала слать открытки всем, кроме Эвелин. И, конечно же, её это расстроило. Зато когда напряжение спало, а лицо приобрело привычный нездоровый вид, Ив продолжила помогать по кухне, чтобы отрезать хотя бы 10% от суммы, которую должен был вносить отец ежемесячно.
И пока её соседки по казарме, длинной почти в пятнадцать ярдов, курили, закрывшись в туалете, она бегала к Самаэлю, который всегда ждал её под окнами ровно в час тридцать ночи.
Он обещал ей, что когда у него будет достаточно денег, они купят шале где-нибудь на юго-востоке Франции и у них обязательно родится сын, которого они назовут Каином в честь его покойного друга. Она всегда была хорошей девочкой. Всегда. Но он был таким сладостно терпким, горчащим на языке. Он искушал её, наказывал хищными улыбками, он один знал, как нужно сказать, чтобы она перестала стесняться, краснеть или говорить о Боге.
Но у Самаэля так и не появилось достаточно денег, зато, когда её исключили из школы за аморальное поведение, застав её под одной простыней с Сэмом, она даже не пробовала усомниться в уже принятом решении. Каин так и не родился. И, вполне возможно, он, навсегда двухмесячный, сейчас плавает в банке с формалином где-нибудь в университетском музее. Врачи сказали, что у нее был бы мальчик.
В N вернулась совсем не та Ив, которая помогала кошкам. Совсем не та, кто всегда протянул бы руку. И дело совсем не в аборте. Дело в том, что Бог так и не откликнулся. А она звала, Боже, как она звала. Она в мыслях не замолкала даже тогда, когда затягивалась крэком или ярко подводила глаза черным карандашом. Когда заливала волосы лаком и поправляла лямку на коротком платье. Когда так сладко улыбалась и тянула за руку нового мальчика, любого… каждый из них все равно был так или иначе похож на Самаэля. Каждый. Когда она губами обхватывала мочку его уха и уже могла не улыбаться, она все ещё просила, все ещё ждала, что её остановят. Ждала стигматов, знака, очищающего душу света, пения детского хора на заднем плане. Ждала, что провалится прямо в ад, ждала, что земля расступится под ней как вода перед Моисеем. Но ничего из этого так и не случилось.
С самого детства её сковывал грубый страх. Что она потеряет память. Потеряет все, что имела и уже так никогда и не полюбит заново вещи, которые были ей дороги. Но, так или иначе, она всегда могла бы попытаться. И она наколола на ребра номер своего домашнего телефона. Сейчас он уже почти год как отключен и если его набрать, то ответит совсем не Хилл старший. Кто знал, что так случиться. Кто знал, что он не вечен.
Он так и не узнал о том, откуда у нее были эти сто двадцать долларов на оплату за газ. Так и не узнал, откуда она взяла чулки с подвязками из кружев и зачем она вообще их надела.
– Ты же не хочешь, чтобы твоя мама знала, твоя девушка знала, как ты кричал, стонал, просил ещё и ещё? – И она сладко улыбается, указательным пальцем поправляет красную помаду и азартно смотрит в глаза человека, которому вчера обещала рай. – Двести. И я отстану. А за триста удалю видео.
Так или иначе, за какой-то год, самая главная её дилемма заключилась в выбор лифчика. Черного или красного цвета. Но она всегда приходила ночевать домой, до тех пор, пока в этом не исчезла надобность. Пока старший Хилл просто не проснулся. И лежа на груди у человека, чьего имени она не знала, она скажет: «Знаешь, я иногда мечтаю промахнуться на три нуля и вместо миллиона послать ему миллиард добрых пожеланий. Миллиард «спасибо» или «я люблю тебя». Только мои письма никогда к нему не доходят. Ни одно из них. Или он просто не желает мне отвечать. Видит, как я испортилась. Видит, что я не та Эвелин, которую он всегда хотел во мне видеть. Хотя в детстве он сказал мне: «Что бы ни случилось, ты всегда будешь моей дочерью». И я поверила…»
Его похоронили за деньги штата, а она за месяц похождений с горем пополам наскребла на красивый и достойный его памятник. Покинула арендованный ими дом и перебралась в квартирку, больше похожую на гроб. В квартирку, где едва умещались все её глупые детские книжки, среди которых уже не было Библии, её платья и футболки, чулки и туфли на высоких каблуках. Каморка на восемь квадратных метров, плюс кухня и санузел, на который страшно было без слез смотреть. Но она больше не плакала. Ни дома, ни на глупых молодежных вечеринках, куда шла как на охоту. У нее так и не появилось подруг с того дня, как она дала Вик пощечину. Зато она научилась кусаться. Перестала сковывать руки и на рожон лезла так же уверенно, как толкала парней на подушку.
И пока копила синяки, пока выкидывала скверные и грубые фразы, пока за спиной росла очередь тех, кто с удовольствием сломал бы ей хребет, она смеялась. И надеялась, что когда-нибудь все это кончится.

Кейт бежала по лесу, казалось абсолютно пустому, и буквально на каждом шагу принюхивалась, отчего уже начинала кружиться голова. Волчица уже начинала психовать, что и было заметно - она пинала все что попадалось на пути, как редкие грибы, так и довольно увесистые камни. "Орехи, грибы, какие-то цветы, лошадь, снова орехи...Стоп. Лошадь!"Сначала Кейт решила что уже совсем съехала, ведь она уже была готова вернуться не с чем, а тут вдруг выползла откуда-то эта кобыла. Как бы там ни было, упускать животное она не собиралась, а поэтому тихонько пошла через кусты к тропинке, по которой по идее и топала лошадь. Высунув нос из зарослей, Кейт чуть не уткнулась им в лосный бок кобылы, но последняя резко увеличила скорость. К сожалению, ускакать далеко ей все равно не удалось - волчица в пару прыжков нагнала лошадь, отчаянно заржавшую при виде Харт, и заставила резко свернуть её с тропы. Загонять кобылицу на столько, чтобы она потом еле ушами шевелила не было в планах Кейт, поэтому она быстренько сдвинула её в сторону полянки, где уже довольная начала играть с ней в, так называемые, кошки-мышки - на пару секунд волчица замирала и делала вид что её очень интересуют муравьи, тащащие травинку, а когда лошадь пыталась тихо смыться, Кейт мягко, но требовательно, возвращала её на место в середине поляны. Кобыла снова предприняла жалкую попытку вырваться, даже встала на дыбы для пущей убедительности, но Кейт лишь фыркнула и снова, обежав животное, очень мило, ударом лапы, "попросила" не рыпаться. Харт любила сначала играть с добычей, тем более когда эта добыча такая милая и почти не сопротивляется. Волчица бы не знамо сколько провела ещё на поляне, если бы не услышала шорох листьев откуда-то справа. С глухим рыком волчица развернулась посмотреть кто там, одновременно стараясь не упускать из виду лошадь.
Пока появившийся на поляне незнакомец и лошадь играли в своеобразные гляделки, волчица тихо-мирно обошла животное кругом, словно присматриваясь в какую часть вгрызться в первую очередь. Кейт не боялась что добыча ускользнет - стоило только кобыле шевельнуть даже хвостом, как она слышала угрожающий рык и замирала. Парень тоже не знал что делать, одно время они с лошадью пытались прочесть мысли друг друга, потом же этот незнакомец-камикадзе решил сделать шаг вперед. Шаг, за ним резкий свист, но не кобыла, ни уж тем более Кейт не шелохнулись. Первая, прижав уши, стояла чуть дыша под пристальным взглядом хищницы, но, как выяснилось, она просто собиралась с духом чтобы ломануться к хозяину, или кем там ей был этот парень. На секунду опешив, Кейт мотнула головой и быстро перебежала за спину незнакомца, чтобы он, даже если бы рискнул, не смог бы сбежать. "Вот и встретились два одиночества."  - пронеслось в голове у Харт, а была бы она сейчас в образе человека, то наверняка усмехнулась бы. Парень с кобылой шаг за шагом отходили назад, но вновь натыкались на рычащую волчицу, которая, хоть и была одна, а держала их в кольце, появляясь быстро то в одном, то в другом месте. Это было, конечно, очень занимательно, но Кейт начала уже уставать. Перебегать, преграждая путь этим двоим, было занятием довольно утомительным. А поэтому было два варианта: нападать или же отпустить. Второй был уж совсем не комильфо. Хотя и первый тоже не был замечательным планом, Харт выбрала-таки его. Короткий рык, длинный прыжок, и вот волчица уже прыгнула на лошадь, которая от неожиданности сразу начала сдавать, чуть ли не позволив сбить себя с ног.
Прежде чем получить весомый удар копытом переднюю лапу, Кейт успела-таки проехаться по спине лошади когтями и зубами. Волчица уже была готова и к следующему прыжку, но в седле верного скакуна уже сидел тот парень. Он, правда, не учел одной маленькой детальки - кобыла итак не семи пядей во лбу, а сейчас она ещё очень напугана и ранена, поэтому слушаться наездника не будет, а побежит куда ей вздумается. Так и случилось - лошадь рванула к тропинке, надеясь ускакать в лес, но ей пришлось забыть об этом пути, ибо там была преграда в виде хищницы. Пытаясь отгадать следующий шаг лошади, Кейт задала сама себя наитупейший вопрос. "Если бы я была лошадью, куда бы я пошла?" Внутренний голос очень мило подсказал ответ: "В деревню, сдаваться в психушку", но саму Харт он не очень-то устраивал. Мотнув головой, отгоняя назойливый голос, продолжавший что-то рассказывать про неадекватность волчицы, она снова побежала отрезать путь ко спасению. Но в этот раз ей снова не очень-то повезло - боль в лапе дала о себе знать. Кейт как-то не так переступила и полетела всем прикладом на землю. Хотя даже в этом была положительная сторона - кобылица не ожидала такого поворота событий, топтать хищницу она тоже не планировала, а встала на дыбы, скинув при этом сидящего на ней парня. Тайно злорадствующая, Кейт поднялась и подошла, да, уже не подбежала, к лежащему на земле "наезднику" и села возле него. Обалдевший от удара парень даже не пытался принять вертикальное положение, да и взгляд на хищницу переводить тоже не спешил, хоть она, на данный момент, не собиралась делать из него шашлык и сожрать без соли.